Министр любви [cборник рассказов] - Александр и Лев Шаргородские

Лурия был растроган, он не знал, как отблагодарить Шимена. Вдруг он сорвал с руки часы и начал надевать их на запястье старика.

— Зачем? — кричал тот, — к чему мне часы?! Я должен умирать. Вы думаете — там я буду интересоваться «который час»? Время остановилось для меня, уважаемый.

Старик сопротивлялся. Лурия пытался застегнуть браслет.

— Возьмите, прошу вас!

— Ни в коем случае! — шумел Шимен.

— Если вы не возьмете, — вдруг заявил Лурия, — я не возьму ваш клад!

— Это другой коленкор, — вдруг согласился Шимен и поправил часы на запястье. Только вы не тяните — золото уходит в землю. Дайте‑ка я вам нарисую план. Вот мой дом, сразу за ним, налево — куст малины — осторожно, не поцарапайтесь, и сразу под ним… Значит, я умираю 29–го, в ночь на тридцатое вы должны быть здесь.

— Откуда вы знаете, что 29–го?

— Четырнадцать смертельных! Ёжику ясно — 29–го!

Лурия сжало горло.

— На 200 граммов золота я издам все свои книги, — произнёс он, — а на три кило поставлю полнометражный художественный фильм.

— В добрый час.

— И посвящу его вам, — закончил Лурия.

— Зачем? Я его уже не увижу. Ведь он выйдет после 29–го? На всякий случай, если кто‑то придерётся, я вам оставлю завещание.

Он взял мятый лист со стола, помазал языком химический карандаш и начал выводить:

ЗАВЕЩАНИЕ.

«Я, Шимен Шнер, завещаю свой клад — 3 кило 200 граммов золота — три он написал также прописью — уважаемому мсье Лурия».

И подписался.

— Сейчас только заверю.

Из кармана брюк он достал какую‑то печать и шлёпнул.

— Теперь всё в порядке.

Посреди круглой печати красовался магендавид, по окружности было написано «ШИМЕН ШЕР, 311 ЛЕТ».

Старик взглянул на часы.

— Ах, какая цепочка, какой циферблат, какое время!.. И я должен умереть! — в глазах стояли слёзы.

— Я тоже, — ускопоил его Лурия.

— Вы привыкли, — обиженно сказал Шимен.

Они ещё раз обнялись и Лурия вышел, не оглядываясь.

Он шёл, как в тумане, горло сжимало, слёзы душили его.

Пыль ложилась на лицо, палило солнце и высоко в небе пел жаворонок.

Лурия был так потрясён, что не знал, куда идти.

Он остановился — великий город окружал его.

Навстречу, чуть прихрамывая, шёл один из бывших бессмертных.

— Простите, как пройти к станции? — спросил Лурия.

— Прямо, — ответил тот, — сразу за кладбищем.

— Каким кладбищем? — Лурия вздрогнул.

— Центральным. Остальные далеко.

— У вас есть кладбище? — голос Лурия дрожал.

— Пять, — ответил «бессмертный».

— Разве у вас умирают?!

— У нас самая большая смертность в районе, — сказал прохожий, — и у нас мрут от всего, даже от геморроя.

Последних слов Лурия не слышал, он уже нёсся к харчевне. Шимена в ней не было.

— Рубинчик, — обратился Лурия к трактирщику — а где Шимен?

— Какой Шимен?

— Ну, старик, бородатый еврей.

— Исчез, — сказал трактирщик, — а с чего вы взяли, что он Шимен? Никто не знает, как его зовут, откуда он приходит, куда идет. Никто не знает, кто он, сколько ему лет, одно известно — он никогда не платит. Является сюда раз в год и бредёт дальше. Вечный жид — что с него возьмёшь…

Лурия сел.

— Принесите мне красного вина, — сказал он и протянул Рубинчику бумажку, данную Шименом, — что это за адрес?

— Сумасшедший дом, — ответил трактирщик, — что вы там ищете?

— Дом с крышей в стиле рококо, — ответил Лурия…

А тем временем Шимен со скрипочкой опустился на крышу своей хаты и заиграл щемящую мелодию. Часы его блестели в лучах закатного солнца. Из окна высунулась Нехама.

— Где ты уже спёр часы, ганеф? — спросила она.

Мелодия оборвалась.

— Тебе нравятся? — спросил Шимен, — впервые в жизни, к семидесяти, у меня, наконец, часы.

— Зачем тебе часы, мишуге? — спросила Нехама, — куда ты торопишься?

— Мне семьдесят и у меня часы, — Шимен начал плясать на крыше.

— Ему семьдесят! — вздохнула Нехама, — взглянув в зеркало — тебе можно дать все триста! Откуда у тебя часы, паршивец?!

— От Янкла Дудла, — Шимен вскинул скрипочку, — почему б одному неудачнику не подарить что‑то другому?..

Завтрак в «Негреско»

Все смертно. Вечная жизнь суждена

только матери.

Как часто прекрасное — случайно. Однажды по объявлению в газете я снял дачу в приморском поселке, о котором никогда не слышал, где‑то меж двумя мысами, неизвестными мне, как река Брахмапутра.

Я только знал, что один из них называется Чесночный.

— Чесночный? — переспросила Лия. — Наверняка там когда‑то жили евреи.

— Почему, бабушка? — спросил Пума.

— Что, кроме чеснока, у них было? Они жевали хлеб, соль и закусывали чесноком. А на десерт у богатых был лук.

— На десерт?

— После чеснока он кажется сладким. Это у тебя сегодня все есть и ничего не впихнуть, паршивец!

— Если бы мне давали чеснок, — вздохнул Пума.

— Может, ты попросишь еще и лук?!

— Мы разве богатые? — удивился Пума…

Дача была дорогой, непонятно, почему мы сняли именно ее.

— За такую сумму можно снять виллу в Каннах, — заметила Лия.

— Это тоже вилла, — ответил я, — тут ясно написано: «Вилла «Рояль», пять комнат, патио».

— Чесночная, — сказала мама, — ты увидишь! К нашему берегу добро не приплывает — или дерьмо, или треска!

— За двенадцать тысяч — треска?!

— А почему нет? Ты — как твой отец. Он скупал за бешеные деньги всю треску Ленинграда. Он притащил швейцарские часы, сделанные в Томашполе. Американский патефон, оказавшийся ящиком для обуви. Банку иранской икры для тебя, где лежала все та же треска.

— Отказаться от виллы уже все равно нельзя, — сказал я.

— То же самое мне говорил твой отец.

Несмотря на Лиины сомнения мы сели в поезд и помчались на блаженный юг.

Весь день мы тряслись по жаре, вдоль красной земли Прованса.

За час до Эза — такое название носила наша станция — мы начали выносить в тамбур узлы, чемоданы, коляску и надувную лодку.

Лия все время пинала лодку ногой — она ненавидела все, связанное с водой.

— Какого черта вы ее купили?! — говорила она и продолжала пинать.

Поезд промчался мимо станции, даже не затормозив.

— За двенадцать тысяч мог бы и остановиться, — заметила Лия.

— Тебе не кажется, что мы снова едем в Авоты, — сказал я, — на Рижское взморье? Там тоже останавливались не все поезда.

— В Авоты была моя сестра, — вздохнула мама, — и потом, там была бесплатная дача. И какой крыжовник!

Когда‑то мы отдыхали в этих Авотах, которых больше нет. Я любил станции, где останавливалось мало поездов — там сходило много симпатичных людей…

Мы доехали до Монако, перетащили все шмотки в поезд, который останавливался в Эзе и покатили назад.

Поезд замедлил ход, приветливо гуднул и не остановился.

Так мы курсировали весь вечер. Наконец, к нам подошел проводник.

— Вам не повезло, — сказал он, — обычно поезд стоит здесь минуту, а сегодня только замедляет ход. Надо прыгать, скорость всего три километра в час.

— Я прыгать не буду, — заявила Лия, — это не эвакуация. Где здесь стоп — кран?

— Voila, — ответил проводник, — но это вам будет стоить двенадцать тысяч.

— Еще одна дача, — вздохнула Лия.

Первую ночь мы переночевали в Ницце, на «Promenades des Anglais», в «Негреско». Все остальные отели оказались занятыми — был разгар сезона.

— А этот почему свободен? — поинтересовалась Лия.

— Не все любят барокко, — соврал я.

Если бы мы ей сказали цену — она бы легла на пляже.

Номер был с лепным потолком, херувимами, в нем стояло пять бескрайних кроватей.

— Зачем нам столько царских постелей, когда мы все можем поместиться на одной, — заявила Лия. — Жаль, нет Нонико, и ему бы места хватило…Ляжем все вместе — и заплатим за одну.

Мы залезли все в одну. Но взяли за пять.

— Зачем тогда теснились, — спросила Лия, — я совсем не спала? По мне ползал Пума. Вы, наверное, тоже не сомкнули глаз.

— Мы немного прошлись, — заметил я, — а потом вздремнули на скамейке у моря. Была довольно теплая ночь.

— Тогда ложитесь, — приказала Лия. И она постелила каждому царскую кровать, и мы заказали завтрак в постель.

Боже, что это был за завтрак.

До сих пор я вспоминаю его. Под летящими херувимами, в лучах восхода, на фоне залива Ангелов мы пили пахучий кофе, запивали свежим апельсиновым соком, хрустели круасанами и мазали на них нормандское масло и прованский джем. И был покой, и прекрасный мир заглядывал к нам в окно.

— Если бы поехал Нонико, — сказала Лия, — здесь бы хватило и на него. Надо было подождать мальчика.